Кмк, можно прямо вставлять в текст
Из дневника Фурманова. Запись от 11 мая 1919 года.
Едучи по полю, я раздумывал о том, хватит или нет у меня духу расстрелять собственноручно белогвардейца или хотя бы подписать ему смертный приговор. Я должен быть смелым во всех отношениях, должен быть готовым в любую минут претворить слово в дело. А смогу ли сделать этот решительный страшный шаг? Пожалуй, что нет. Ведь до сих пор я лишь косвенно поддерживал расстрелы, угрожая в пространство на митингах, угрожая в статьях, одобряя расправы, учинённые над белыми. Ну а когда самому придётся, тогда как? Должен смочь! Ведь по существу это одно и то же — говорю ли я и убеждаю других в необходимости суровой расправы с врагом или расправляюсь с ни непосредственно. На этом мои размышления закончились. Наутро приехав в Русский Кандык, я застал там массу пленных, захваченых славною 73 бриг[адой]. Среди них попался белый офицер Привели на допрос. Его жизнь была в моих руках. Я мог отменить, мог предписать любое решение. Все сосредоточились на мне. Задав целый ряд вопросов, я намерен был сопроводить его в штаб как обыкновенного пленного. Кутяков рванулся его обыскивать. Вытащил документы:
— Всё? — Всё, говорит.
— А если ещё что найду?
— Больше ничего нет.
— Смотри, потом не пеняй...
— Ничего нет... разве только вот письмо от жены...
— А ну, давай его сюда. Он вынул письмо, передал мне. У белого офицера была надменная морда, высокомерная, презрительная. Оказалось, что Ник. Александрович Шумилов, казанский семинарист, окончивший 6 кл[ассов] гимназии, сын полка. Я стал читать письмо. Писала какая-то девушка, видимо, его возлюбленная. «Белые отступят ненадолго, не робей, терпи, говорилось там... от красных житья нет никакого. Храни себя, чтобы отомстить большевикам...» Я даже не дочитал письма:
— Ну, кончено, ведите...
— Вести? — обрадовался Кутяков. — Куда вести, расстреливать.
— Да, да, — торопился я, ведите...
— Я хочу... начал было офицер свои объяснения.
— Не о чем разговаривать. Всё ясно, ну — живее!
Его увели, расстреляли. Говорили, что он всё просил револьвер, чтобы застрелиться самому. Цель была, верно, другая. Теперь его нет, уничтожен. Он расстрелян по моему приказанию. Это звучит страшно. Это ещё первый случай в моей коммунистической практике. Он, верно, открывает целую серию подобных решительных актов. Мне говорили жестокие и решительные люди, Чапаев, Зубарев, что они робко приступали первый раз к этой ужасной практике, но, совершив раз, — дальше не страдали и приводили легко в исполнение самые крутые свои решения. Когда я отдал распоряжение — я весь дрожал. Захватывало дыхание, руки дробились, к лицу приступила кровь.
Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. Когда Кутяков сказал:
— Вон ты какой молодец, ну молодец, а я думал, что ты бандит... (Бандитом он называет человека с какой-либо слабостью и недостатком). Когда он «похвалил» — я снова был горд. К ночи я уже забыл. Сегодня наутро совершенно спокоен.
